Автобус стоит метрах в ста от здания аэропорта. Я иду к нему через лётное поле напрямик, и четыре ствола хищно щерятся, целясь мне в грудь, из его разбитых окон. Я подхожу к распахнутой двери и заглядываю в салон. На меня затравленно смотрят два десятка глаз. Женских и детских – из мужчин в автобусе только террористы.
- Кто главный? – спрашиваю. – Выходи, говорить будем здесь.
Из темноты салона показывается дюжий детина с оголёнными по локоть волосатыми ручищами и отвратительной, пересечённой вдоль левой щеки шрамом небритой рожей. Он забрасывает за спину автомат «узи», спрыгивает с подножки и встаёт рядом со мной.
Сейчас он может чувствовать себя в полной безопасности. Я – его охранная грамота, и убить меня нельзя. То есть можно, но убийца переживёт меня ненадолго. Братство это гарантирует – убивший нейтрала, так же, как все к этому причастные, обречены. Братья будут их искать, обязательно найдут и уничтожат. Где бы они ни были. И кто бы они ни были – бандиты, киллеры, террористы, полицейские или солдаты правительственных войск.
Я здесь для того, чтобы закрыть этот конфликт. Без крови. И я нейтрален – абсолютно нейтрален. К обеим сторонам.
- Самолёт, - говорит небритый урод. – С пилотом и запасом горючего до Венесуэлы. Пятьсот грандов наличными. Патроны, гранаты и жратву. Это всё.
- Хорошо, - говорю я, - отпускайте заложников.
В Венесуэле мне отсчитывают двадцать процентов – стандартную долю Братства.
Вечером я сижу в небольшом баре в центре Боготы. Методически накачиваюсь спиртным. Эти четверо ограбили банк, застрелили двоих полицейских и девушку-кассиршу. Убили водителя автобуса. И сняли ещё полмиллиона с правительства. С моей помощью. Если бы не нейтрал, их бы перебили. А они перебили бы ещё десяток человек – женщин и детей. заложников. Я залпом выпиваю, щёлкаю пальцами, и подбежавший бармен вновь наполняет бокал. Я – нейтрал, пока я на работе, у меня нет чувств, нет видимых эмоций. Сейчас, правда, я могу себе позволить и то, и другое. Снова выпиваю, закуриваю и закрываю глаза. «Это моя работа, - мысленно говорю я себе, - быть нейтральным, абсолютно нейтральным».

Добавлено (11.07.2007, 20:47)
---------------------------------------------
Я пересекаю двор и вхожу в здание школы. В вестибюле, прямо рядом с дверьми, лежит мёртвая девочка. Дальше ещё одно тело – мальчик. Обоим лет по двенадцать. Я останавливаюсь.
- Сюда, - в двери спортзала появляется фигура с пистолетом в руке. – Тебе сюда, нейтрал.
Я вхожу в зал. Ещё одно тело – на этот раз женщина в спортивном костюме. Учительница. И около двадцати детей в дальнем углу под присмотром двоих верзил. Оба при оружии. Ещё двое вальяжно расселись на матах. Покуривают. Судя по запаху, гашиш или анашу.
- Значит, так, нейтрал, - подходит ко мне расхристанный парень с красной повязкой на лбу. Зрачки у него расширены, руки трясутся. – Нам нужен катер. Канистры с горючим, чтобы хватило доплыть до Гаити. Триста тысяч баксов в мелких купюрах. И штурман.
- Хорошо, - говорю, - отпускайте заложников. Штурманом буду я сам.
Возвращаюсь на следующий день. Беру литровую виски и запираюсь в номере. Эти пятеро бежали из местной тюрьмы. Перебили охрану. Захватили школу. Ещё несколько жертв там.
Я пью и пытаюсь не вспоминать. Какое-то время мне это удаётся, а потом прошлое всё же вторгается в настоящее. Десять лет назад самолёт, на котором летели Эллен и Кэт, был захвачен террористами. Они потребовали посадки в Йемене и освобождения дюжины подонков из тюрем пяти стран. Им отказали. Самолёт упал в Бискайский залив. Так я стал вдовцом. Бездетным вдовцом. Через два месяца я вступил в Братство.
Девять лет я проходил первую ступень – стадию исполнителя, и за это время отправил на тот свет больше десяти фигурантов. Всех мастей. Немногие исполнители доживают до второй ступени – стадии нейтрала. Я дожил. Теперь моя жизнь – гарантия жизней заложников. Братство не прощает. Убившие нейтрала подписывают себе смертный приговор. Этот приговор приводится в исполнение братьями первой ступени. Всегда.

После двух часов жуткой тряски в старом раздолбанном внедорожнике мы, наконец, останавливаемся.
- Выходи, нейтрал, - говорит привёзший меня громила в чёрных очках и снимает косынку, которой завязаны мои глаза.
Я выбираюсь наружу и, щурясь на солнце, оглядываю открывшийся пейзаж. Три скособоченных лачуги на окружённой джунглями поляне. От одной из них к на бежит рослый малый в рубахе и шортах защитного цвета.
У меня в руке дипломат, в котором лежат двести грандов. Это выкуп за похищенную тремя неделями раньше девочку. Сначала с обезумевших родителей потребовали сто тысяч, они уплатили, но вместо дочери получили в бандероли её мизинец и требование заплатить ещё двести.
Из хибар выбираются люди и идут к нам. Я насчитываю восемь ублюдков. Они называют себя борцами за свободу или как-то ещё в том же роде. Бандиты, садисты и убийцы. Парень в хаки тем временем подбегает к громиле и что-то шепчет ему на ухо. Внезапно громила отступает на шаг и с размаху бьёт его по лицу. Парень чуть не падает с ног, но в результате остаётся стоять. И молчит. Молчу и я, меня это не касается.
- Извини, брат, - говорит громила, - сделка отменяется.
- Сделка состоится, - говорю я. – Вот деньги. Где девочка?
- Брат, я же сказал, сделки не будет, - настаивает громила. – Но уговор остаётся в силе. Тебе сейчас выплатят долю Братства нейтралов. Это двадцать грандов.
- В чём дело? – спрашиваю.
- Понимаешь, парни в лесу одни, без женской ласки. Ну, и перестарались.
- Где девочка? – до меня начинает доходить. – Я хочу её видеть. Ну?
- Брат, тебя сейчас отвезут обратно.
- Ты что, не понял, сволочь? – я достаю из кармана «беретту». – Я сказал, что хочу видеть девочку.
- Хорошо, брат. Не волнуйся. Пойдём.
Мы заходим в ближайшую лачугу, и я вижу её. Девочка лежит на полу, я опускаюсь перед ней на колени. Девочка мертва. Едва прикрытое лохмотьями тщедушное тельце. Измождённое, измученное лицо. Я представляю, через что ей довелось пройти. Девочке столько же лет, сколько было тогда Кэт.
Я – нейтрал. Моя неприкосновенность – гарантия жизни этих скотов. Всех восьмерых. Моя гибель – гарантия их смерти.
Я рывком вскидываю «беретту» к виску.
- Не делай этого, брат, - бросается ко мне громила. – Прошу, не делай.
Я рву спусковой крючок.

Добавлено (02.08.2007, 09:53)
---------------------------------------------
- Извините, - Андрей Иваныч, - сказала она, наконец, - я не могу ответить, я просто это чувствую.
Я перевёл разговор на другую тему, и вскоре Натка спохватилась и побежала домой. Допивая остывший чай, я вспоминал, как спешил тогда в Спарту, чтобы отнять у жены Менелая проклятый дар, и как успел лишь увидеть исчезающие на горизонте паруса троянских судов.
Да, у Натки по моей части ничего, как обычно. Зато вокруг Леночки Кругловой - хоть отбавляй. Да и не мудрено. Профессорская дочка, отличница, морда лица - о-го-го, и фигурка - застрелись, а темперамент, как у течной сучки. Половина институтских жеребцов вокруг неё гарцует. Только и знает девка, что из постели в постель прыгать. А вот для меня у неё - ничего, пустышка бесчувственная. Нет, чувствует она, конечно, дай бог каждому, только не те эти чувства, что составляют мой рацион - я не питаюсь похотью, вожделением и оргазмами, мне нужна только любовь. Ну, на худой конец, влюблённость, вон как у Мучачи. Но не чувственное наслаждение развратной самки - от него у меня только обмен веществ нарушается да сыпь по всему телу.
Женька Басов влюблён в Леночку по-настоящему, со страданиями, бессонными ночами и запоями. Я от него регулярно подпитываюсь, и ему легче становится. А то вон прошлой осенью, когда группа с летней практики вернулась, на Женьку смотреть страшно было. Высох парень весь от любви да Ленкиного непотребства.
Рассказываю про смерть Тита и перехожу на одну из самых отвратительных тем - Рим времён правления мерзавца Домициана. К счастью, в самом начале мою речь обрывает звонок.

Захожу в класс, зацепившись полой пиджака о дверной косяк и чудом поймав очки. Прохожу к доске, стираю надпись "Птицерон - козёл" и оглядываю присутствующих. В группе - новенький, и я невольно задерживаю на нём взгляд. Да, нечего сказать, красавец парень, смуглое волевое лицо, брови вразлет. Смоляные, зачёсанные назад волосы, открывают высокий лоб. Крепкий к тому же, мышцы перекатываются под рукавами спортивной рубахи.
- Представьтесь, - говорю, - вьюноша.
- Ринат Алаутдинов, - встаёт он, - переведён из Башкирского универа, извините, университета, в связи...
- Хорошо, Ринат, - прерываю я его, - останьтесь после занятий, пожалуйста, мы побеседуем, надеюсь, у вас есть время.
- Да, конечно, - говорит он, - с удовольствием.
После звонка мы остаёмся в опустевшей аудитории одни. Ринат ко всему оказывается спортсменом, мастером спорта по дзюдо и разрядником по теннису. Мне всё больше нравится этот парень, хотя я подозреваю, что в античной истории тот же Мучача даст ему сотню очков форы. Я завожу разговор про древних историков. Он подхватывает, мы проходимся по Плутарху, переходим к Тациту, от него к Светонию. Парень обнаруживает знакомство со всеми тремя. Я не замечаю, как не на шутку увлекаюсь беседой. От римлян мы переходим к грекам, перемываем кости Софоклу и Еврипиду, после чего возвращаемся обратно в Рим. Хором ругаем Тиберия, сочувствуем Отону и Гальбе и, наконец, умолкаем. Я в полном восторге и вижу, что Ринат тоже доволен. Я жму ему руку, и мы на этом прощаемся.

Захожу в класс, умудрившись ни обо что не споткнуться. Стираю с доски "Птицерон - деградант" и оборачиваюсь лицом к классу. У меня возникает чувство, как у голодного оборванца, неожиданно попавшего на вечеринку со шведским столом, ломящимся от жратвы. Я даже зажмуриваю глаза, пытаясь разобраться в насыщающих воздух чувствах. Этим немедленно пользуется Женька. Оттопырив уши на манер Чебурашки и приладив на нос невесть откуда взявшийся складной театральный бинокль, он строит страшную рожу и машет руками, изображая полёт. Это, конечно, я, Птицерон-деградант. Группа заходится со смеху, сквозь прищур я отлично вижу, что не хохочут только трое.
Ринат и Натка не вызывают у меня удивления, но вот почему так серьёзна обычно готовая прыснуть от выпяченного указательного пальца Леночка? Причина, впрочем, находится сразу - Леночка влюблена. Объект приложения тоже определяется легко, и это, конечно же, не выделывающийся ради неё Женька. Я открываю глаза, бинокль падает с Женькиного носа и летит на пол. А я смотрю на Натку и не верю своим, повидавшим крым и рым глазам - передо мной очевидный, сформировавшийся и набирающий силу любовный треугольник.
Отменяю опрос и начинаю разговор про императора Адриана. Похоже, эта тема представляет интерес разве что для меня самого. Бросаю Адриана на полдороги, сажусь за стол и вызываю к доске Мучачу. Даже тот бред, который он несёт, не способен отвлечь меня от того, что происходит в классе. Ставлю Мучаче дежурную четвёрку и вызываю Круглову. На моей памяти это первый раз, когда Леночка элементарно не готова. Я решаю пощадить Натку. Вышедший к доске Ринат бойко клеймит Домициана и его присных, но делает это на автомате. Под конец он начинает путаться в именах. Звонок.

Добавлено (02.08.2007, 09:55)
---------------------------------------------
Захожу в класс, пребольно ушибившись о ручку двери. Привычно иду к доске стирать надпись. Надписи нет. Причина налицо, и лицо это - Женькино, на нём красуется сказочный фингал, как раз под правым глазом. Атмосфера накалена до предела, у меня начинается лёгкое головокружение от избытка окружающей пищи. Ринат с Леночкой переместились на камчатку. Он держит её за руку, при всём честном народе. В классе присутствует всё, что угодно, кроме интереса к Древнему Риму.
Я объявляю амнистию. Говорю, что семинар отменяется ввиду некоего моего недомогания. Распускаю группу.

Вечером у меня гостья. Я наливаю Натке дежурный чай и прошу её почитать стихи. Она отказывается, тогда я берусь за Гомеровскую "Илиаду". На момент похищения Елены Натка уже с трудом сдерживает слёзы. Я захлопываю книгу.
- Рассказывай, девочка, - говорю я.
- Нечего рассказывать, Андрей Иваныч. - Наткины щёки становятся пунцовыми, даже веснушек не видно. Только теперь я обращаю внимание, насколько она похудела - склонность к полноте исчезла без следа, передо мной стройная, даже худощавая девушка с огромными глазами на осунувшемся лице.
- Нечего рассказывать, - повторяет она, - вас уже пригласили на свадьбу?
- Какую свадьбу? - деланно удивляюсь я, - ты что же, выходишь замуж, моя принцесса?
Эта фраза её добивает. Натка плачет в три ручья, а я смотрю на неё. Я могу освободить её от этого за минуту. Привычная для меня процедура и всё - я исцелю её от первой и неразделённой любви, причём с несомненной пользой для себя.
- Свадьбы не будет, Ната, - говорю я.
- Что вы сказали, Андрей Иваныч? - Натка отнимает руки от заплаканного лица. - Что вы сейчас сказали?
- Я сказал, что свадьбы не будет, - твёрдо повторяю я, - ты поняла, не бу-дет. А сейчас иди, пожалуйста, домой, я должен подумать.
Она уходит. На манер утопающего, хватающегося за протянутую соломинку, Натка цепляется сейчас за слова старого чудака и маразматика. Я остаюсь один.

Добавлено (02.08.2007, 09:55)
---------------------------------------------
Я один вот уже больше пяти веков. Когда-то моя раса была многочисленна. Мы умели то, что было недоступно простым смертным. Мы умели брать человеческие чувства и, питаясь ими, жили вечно. Я и мои братья и сёстры. Одни из нас брали силу, другие - ненависть, третьи - стойкость, мужество, выносливость, отвагу. И лишь очень немногие брали любовь. Люди обожествляли нас, молились и строили нам храмы. Потому что мы умели не только брать, оборотная сторона также была в наших силах. Мы могли отдавать, но отдавали мы только избранным, самым достойным или тем, кто помогал нам достичь наших целей. Потому что, отдавая чувство, мы должны были взять его у людей в сотни раз больше, и основная часть исчезала бесследно во время передачи. Моя сестра Афродита отняла любовь у граждан трёх греческих городов для того, чтобы одарить ею Елену. Другие мои братья отнимали силу у сотен троянских воинов, чтобы дать её Ахиллесу, и у сотен греков, чтобы одарить ею Гектора.
Нас больше нет. С упадком Греции и Рима нас объявили врагами рода человеческого. О нас слагали дурацкие легенды. Пошла злая молва, что мы, якобы, наводим порчи, пьём кровь, встаём из гробов по ночам. Нас cтали называть вампирами, вурдалаками, упырями. Нас отлавливали и истребляли. Осиновые колья, серебряные пули... Я потерял последнего брата больше пятисот лет назад. И вот с тех пор я один, и шестой век скрываюсь под нелепой личиной, чтобы избежать разоблачения.


Я выхожу из дома и иду по сонному городу. Я забираю любовь. Беру у тех, кто её недостоин. Беру у неверных мужей, спешащих домой под женино крыло от не менее неверных любовниц. Беру у случайных клиентов дорогих и дешёвых шлюх. Беру у привалившегося к фонарному столбу сутенёра и запирающего водочный ларёк торгаша. Я беру любовь у сотен людей. У каждого понемногу - настоящей любви в них нет, есть только её суррогат, но я беру то, что есть.
Я хожу по городу всю ночь, и под утро полон любовью почти под завязку. Тогда я направляюсь в университет.


Я вхожу в класс, нет, не вхожу, влетаю энергетическим вихрем. Они все передо мной, вся группа, моя любимая четвёртая А. Я прошу, нет, приказываю всем встать. Они подчиняются. Я вызываю их к доске одного за другим, смотрю им в глаза и выпроваживаю за дверь. И я забираю. Нет больше любви у Ленки Кругловой. Не меньше месяца пройдёт, прежде чем Мучача трахнет очередную первокурсницу. Поживи хотя бы несколько недель спокойно, Женька.
В результате в классе остаются только Натка и Ринат. И я забираю у Рината его любовь, забираю всю, без остатка. И возвращаю обратно вместе со всем тем, что забрал до этого.
Я спотыкаюсь на ровном месте и чуть не падаю. Очки слетают у меня с носа и разбиваются. Я хватаюсь за стол, чтобы не свалиться.
- Идите, дети, - говорю я, - идите.


На свадьбе шумно и яблоку некуда упасть. Гости уже порядком поднагрузились, да и я, признаться, не удержался. Женька встаёт, его качает из стороны в сторону. Он вынимает из кармана исписанный лист бумаги и требует тишины.
Женька произносит речь. Я не слушаю, я смотрю на молодых. Смотрю в ошалевшие от счастья огромные Наткины глаза, в не менее счастливые глаза Рината.
- Да будет ваш Союз скреплён священными узами, - орёт между тем подвыпивший Женька, - узами Гименея!
Я вздрагиваю. Меня только что назвали по имени, впервые за последние две тысячи лет.

Новый рассказ...
Я, ВОЛК


Я познакомился с ней в электричке. Нет, не так, мы не знакомились, мы просто узнали друг друга. Мне не объяснить, а вы не поймёте, мы всегда узнаём друг друга сразу. Просто так это бывает - узнаём. И проходим мимо.
Нас мало, нас очень, очень мало. И мы не люди, по крайней мере, в вашем понимании. Мы - ошибка природы, её глупый каприз, нелепый выверт, дурная шутка. Мы - звери, заключённые в тело человека. Заключённые навечно, у каждого из нас пожизненный срок.
Невежественные святоши, средневековые мракобесы в рясах называли нас оборотнями. Вервольфами, волкулаками, перевёртышами. О нас слагали вздорные легенды и пугали ими детей. Нас жгли на кострах, забивали камнями, истязали, вешали. Вбивали в нас осиновые колья и всаживали серебряные пули...
Считалось, что мы умеем оборачиваться и принимать облик зверя. Глупость и косность, никто не умеет, физическая трансформация в зверя невозможна. Иначе ни один из нас не стал бы носить эту проклятую, уродливую и ненавистную оболочку. Мы не оборотни, мы териантропы. Это по науке, мы же называем себя териане. Однако я слишком увлёкся, простите...
Итак, мы узнали друг друга два года назад, в электричке. Был ранний март, утро субботы, и вагон буквально ломился от хлынувших за город людей - лыжников, саночников и любителей подлёдного лова.
У меня в руке тоже были лыжи, и ни одна душа не знала, что я никогда в жизни на них не вставал. Волку они не нужны, он и так легко обставит любого мастера лыжного спорта на длинной дистанции. В общем, вагон был переполнен, его брали с боем, толпа буквально внесла меня вовнутрь и бросила на неё. И время для нас остановилось. Передо мной стояла она, та единственная, моя женщина, моя самка. А перед ней стоял я. Тот волк, что должен был матёрым зверем нестись рядом с ней по заснеженной равнине, загоняя зайца. Тот, кому предназначено было отмахивать круги близ её логова, охраняя волчат. Тот, которому предначертано было в бешеном беге уводить её от стаи несущихся по пятам псов. И тот, кому не суждено было ни то, ни другое, ни третье.
Мы стояли в проходе переполненной электрички и молчали, териане понимают друг друга без слов. Поезд делал остановки, люди выходили, пялясь на нас, толкаясь и матерясь, а мы, подобно двум сомнабуллам, молча стояли в проходе и смотрели друг на друга. Мы очнулись только когда поезд прибыл на конечную, и в вагоне никого не осталось.
Я взял её за руку, и, всё также молча, мы прошли в здание вокзала. Механически передвигаясь, я сдал лыжи в камеру хранения. Потом, всё также держась за руки, мы вышли наружу, я спрыгнул с перрона, протянул ей руку, поддержал. Мы пошли между рельсами, по шпалам, в ту сторону, откуда пришёл поезд. Потом пересекли пути, и, проваливаясь в снегу, по целине углубились в лес.
- Вик, - сказал я первые слова с тех пор, как увидел её. - Люди зовут меня Виктор.
Она стянула перчатку и ладонью закрыла мне рот. Я не стал целовать её, волки не знают такой ласки. Я просто шагнул к ней и сомкнул объятья, а потом прижал к себе. Крепко, так крепко, как только мог. И мышцы мои налились силой, и жаркое дыхание вырвалось изо рта, и весь спектр цветов обрушился на меня. И запахи превратились в цвета, я видел, как изумрудом пахнет хвоя, и жемчугом пахнет снег. И я видел её запах - дурманящий, приторно-сладкий, вожделенный и манящий запах крови. И мы оторвались друг от друга и заскользили между деревьев, сначала медленно, а потом всё убыстряя и убыстряя бег. Мы мчались, летели, неслись, вперёд и вперёд, и вбирали в себя лес, и поглощали несущийся в морды ветер, и заходились рыком, вырывающимся из оскаленных пастей. Мы бежали весь день, и, когда, наконец, стемнело и взошла полная луна, разом остановились.
Одежда полетела прочь, и мы набросились друг на друга. Мы не занимались любовью, терианам это чувство неведомо. Мы яростно спаривались, катаясь на снегу, рыча и захлёбываясь в накатывающих на нас волнах вожделения. И так продолжалось почти всю ночь. Рассвет застал нас обнаженными и лежащими на снегу в объятиях друг друга. Нам не было холодно, но мы порядком обессилили и испытывали жуткое чувство голода. Наскоро одевшись, я набрал хворосту, разжёг костёр, растопил в котелке снег, и пока закипала вода, мы прикончили все запасы съестного, что взяли с собой. Потом я насыпал заварку, разлил кипяток по кружкам, и, прихлёбывая обжигающий чай, мы, наконец, разговорились.

Добавлено (06.08.2007, 16:07)
---------------------------------------------
Её звали Мила, полное имя было Эмилия, а зверя, что жил в ней, она звала Эми. Миле было двадцать шесть лет, на два года меньше, чем мне. Только теперь я обратил внимание на то, что она в полном смысле слова красивая девушка, изящная брюнетка, с огромными, цвета чёрного бархата, глазами на нежном, идеальной формы лице. Мы говорили и говорили, она рассказывала о своём детстве, потом о юности. О том, как впервые почувствовала в себе зверя. Как жутко ей было от непонимания того, что с ней происходит. Как зверь затихал в ней и таился месяцами, чтобы потом внезапно вырваться наружу в приступе необузданного отчаяния или гнева.
А потом мы с Эми мчались назад, и нам не надо было думать, каким путём бежать, териане знают это чутьём, и на уровне подсознания запоминают местность в мельчайших деталях.
Мы сели на вечерний поезд. Сейчас мы вели себя как обычные люди. Мы держались за руки и смотрели друг на друга, а я всё откладывал и откладывал то, что хотел и должен был сказать. Я сказал это, когда электричка уже приближалась к городу. Сказал то, что говорят друг другу люди. Что хочу, чтобы мы были вместе. С этого дня, всегда и до самой смерти.
Она сначала ничего не ответила, только отняла руку и отвернулась к окну. Я ждал, и предчувствие непоправимой беды волной поднималось у меня из глубин, пудовым молотом бухало в груди и ватным комом подкатывало к горлу. Наконец, Мила повернулась ко мне. Закусив губу и с трудом сдерживая слёзы, она смотрела мне в глаза и молчала. Долго молчала. А затем заговорила, и я почувствовал, будто лязгнул ржавыми акульими челюстями волчий капкан, захлопнувшись и перебив мне переднюю лапу, и волна боли захлестнула меня. Мила оказалась замужем и матерью двоих детей.


В первый раз Мила попала в клинику для душевнобольных в шестнадцать лет. Олухи психиатры поставили ей диагноз шизофрения. После этого она побывала в лечебнице ещё несколько раз, и каждый срыв проходил тяжелее, чем предыдущий. Мила не смогла ужиться с Эми, ненавидела и боялась её. Эми рвалась наружу, Милу терзали порывы бешенства, приступы гнева, страсть к разрушению и насилию. Ночами ей не давали спать неудовлетворённые сексуальные фантазии. В роли партнёра в них выступал зверь, огромный матёрый волчара с рыжими подпалинами на серо-жёлтой дымчатой шкуре. Большинство териан - зоофилы, для нас это нормально, а секс с людьми нас не удовлетворяет и многих просто страшит. Но для тех, кто не понимает своей сущности, склонность к зоофилии - ад, и зачастую приводит к непоправимым нарушениям психики. Лечебницы для душевнобольных полны терианами. Теми, кто не сумел обуздать в себе зверя и сжиться с ним. Теми, чья звериная сущность вырвалась наружу и полностью подавила человеческую. Теми, кто не нашёл в себе сил совершить суицид.
Мила в себе силы нашла. Она уже перегибалась через перила моста, когда проезжающий мимо преуспевающий бизнесмен до отказа вдавил тормоз своего джипа-чероки, так, что машина завертелась, пошла юзом и с треском врезалась в парапет. Через секунду водитель выбил ногой дверь и выбросился из кабины, в последний момент успев перехватить Милу за талию, оторвать от перил и вместе с ней рухнуть на тротуар.
Через два месяца этот человек стал её мужем. Он окружил Милу заботой и вниманием, он мирился с её странностями, свойственными всем терианам, он возил её на лучшие курорты и показывал самым известным врачам. Благодаря им, оба узнали, что Мила - терианка, и нашёлся психиатр, который догадался, что это не болезнь, которую надо лечить, а свойство, с которым можно и следует жить. Мила отогрелась в тепле мужниной заботы и ласки, родила ему двоих детей, смогла, наконец, установить контакт с Эми, и даже добиться некоторой степени взаимопонимания с ней. Но раз в месяц, в ночи полнолуния, зверь требовал доминантности, он рвался на свободу, наружу. Ночи полнолуния тяжело проходят для всех териан, и не только для волков, у медведей, лис и нетопырей аналогичные симптомы. Зная об этом, Милин муж не чинил ей препятствий, и раз в месяц она исчезала из дому, чтобы вернуться на следующий день уравновешенной и умиротворённой. Так было до того дня, когда она встретила меня.

Добавлено (06.08.2007, 16:08)
---------------------------------------------
В четырнадцатилетнем возрасте родители отправили меня на лето в спортивный лагерь. Затея оказалась неудачной, там верховодила группа акселератов, которые не давали остальным проходу, насаждая полублатные порядки и укрепляя свой авторитет методичными избиениями более слабых. Уже тогда было во мне что-то такое, что заставляло эту группу обходить меня стороной. Но однажды с одним из них у меня вышла лёгкая стычка. Дело было днём, на глазах у руководства лагеря, и в драку конфликт не перешёл. Однако той же ночью в мою палатку на разборки явились четверо. В эту ночь Вик впервые проявил себя. В ипостаси зверя терианин намного сильнее обычного человека одной с ним комплекции. Но главное даже не в силе - терианин также намного более ловок, вынослив и жесток. Чувство самосохранения у нас не такое сильное, как у людей, боли мы практически не боимся, а дерёмся отчаянно, без раздумий пуская в ход когти и клыки. Я вышел победителем из той ночной схватки, а все четверо моих противников получили травмы разной степени тяжести. На следующий день меня отчислили из лагеря и поместили в стационар для обследования, которое не выявило, впрочем, никаких психических отклонений.
Я с детства очень много читал и был для своего возраста прекрасно эрудирован. Поэтому, когда к шестнадцати годам я почувствовал, что странности в моём мироощущении проявляются всё больше и больше, я не запаниковал, а начал пытаться разобраться в том, что со мной происходит. Я проводил массу времени в библиотеке, зарываясь в энциклопедии и штудируя популярные медицинские статьи. И когда я окончательно убедился, что мне не нравятся одноклассницы, а вот течка соседской суки меня отчаянно возбуждает, то без особых переживаний предположил, что я, возможно, не человек. Я искал подтверждений своей гипотезе и находил их одно за другим. В сумерках я выходил из дома и шёл один через районы города, традиционно считающиеся опасными из-за обитающей в них агрессивной шпаны. Я никого не боялся, никому не давал спуску, вступал в многочисленные драки и выходил из них победителем. Я смело шёл на ножи, кастеты и обрезки арматурин в руках обдолбанных отморозков. Я никогда не думал, куда иду и как буду возвращаться - безошибочный инстинкт выводил меня назад и приводил из любой точки в любую другую. Я прекрасно видел в темноте и обонял сотни окружающих меня запахов. Постепенно запахи начали трансформироваться в цвета, я научился не вдыхать, а видеть их.
Сказать вам, как пахнет пригнувшийся, зажавший в кулаке финку и готовый броситься на вас обкуренный хулиган? Он него несёт цветом угрозы, смесью пота и адреналина, пульсирующим чёрно-лиловым глянцем. Мутной, серо-жёлтой гнойной вонью смердят набитые под завязку нечистотами мусорные баки. Коричневато-бурой жижей отдают обшарпанные и пропитанные влагой стены убогих бетонных коробок-бараков. И над всем этим стоит терпкий и дурманящий запах человеческих страстей. Переливающийся всеми оттенками красного, от ярко алого до пронзительно пурпурного, запах вожделения и похоти - запах крови.
И я был один, всегда один. Я чурался и сторонился людей, отдаляясь он них всё больше и больше. Терианину чужда стайность. Мы - одиночки, свойственные всем терианам чувства гордости и независимости заставляют нас быть нелюдимами, почти отшельниками. Я взрослел, набирался опыта, анализировал, и к восемнадцати годам уже твёрдо знал, кто я такой. Я не был юношей по имени Виктор, хотя окружающие знали меня именно в этой ипостаси. Я был волком, молодым самцом-полуярком, звавшимся Вик.
Я поступил в институт, закончил его и устроился на работу в банк. Я был исполнительным служащим, корректным и аккуратным, хотя и нелюдимым. Начальство ценило меня. Я не брал отпусков, мне они были не нужны, вместо этого раз в месяц, в ночи полнолуния, я брал два дня отгулов и покидал город. В эти дни моим существом доминировал Вик, и я становился тем, кем был на самом деле - волком. Так продолжалось до того дня, когда я встретил Эмилию.

Добавлено (06.08.2007, 16:09)
---------------------------------------------
Эти последние два года я не жил, я существовал, влача мучительно тянущиеся дни от одного полнолуния до следующего. Она запретила мне видеть её в любое другое время, и я подчинился. Но два дня каждого месяца были наши. Мы встречались на вокзалах, пирсах или автобусных станциях, и оставляли город. Мы шли в лес, и там становились теми, кто мы есть. Вывалив из пастей языки, мы пластались в яростном беге через поля, занесённые снегом зимой и заросшие бурьяном летом. Мчались, скользя по льду прудов и озёр, или омывались в их водах. Загоняли зайцев и вспугивали глупых куропаток. Иногда прокрадывались в сумерках на окраину села, а потом, под заливистый брёх цепных псов, намётом уходили обратно в лес, и я нёс на загривке тушу зарезанного барана.
И каждый раз мы принадлежали друг другу, спариваясь исступлённо, отчаянно, в то время и в том месте, где непреодолимое желание застигало нас. И каждый раз, по возвращении в город я просил её уйти от мужа ко мне. И каждый раз она отвечала отказом, и я возвращался в своё захламленное однокомнатное логово и начинал вычёркивать дни из календаря.
Нет, то не была любовь в том понимании, которое вкладывают в это слово люди. Я часто думал, как назвать то чувство, что сжигало меня. Что делало меня похожим на мучительно передвигающего ноги сквозь череду липких, тянущихся в замедленном времени дней, зомби. В конце концов, я понял, что это такое. Меня сжирала и поглощала в себя тоска. Страшная, безнадёжная тоска, заставляющая зверей моей породы, напружинив тело, поджав хвост и вытянув морду, разражаться жутким, заунывным и пробирающим до самого нутра воем. Её муж выследил нас, это было легко, ведь мы практически не таились. Он любил её, и видел, что с каждым днём она отдаляется от семьи всё больше, что звериное в ней проявляется всё чаще, и начинает подавлять человеческое. Муж обещал Миле никогда не интересоваться тем, чем она занимается, когда исчезает из дома. Он не сдержал обещания, поняв, что теряет жену, и предположив, что причиной тому может быть другой мужчина. У меня нет претензий к нему, он сделал то, что многие сделали бы на его месте.
Милин муж занимался коммерцией и держал охрану из бывших милицейских оперативников. Для них вычислить нас, безусловно, не составляло труда, но то, что происходило в лесу, конечно, оставалось тайной.

Добавлено (06.08.2007, 16:10)
---------------------------------------------
По нашему следу пустили псов. Стая застигла нас на рассвете, когда мы лежали обнаженные в объятиях друг друга. Я почуял собак слишком поздно. Вскочив, я успел выдернуть из рюкзака тесак, но в следующий момент вожак прыгнул на меня. Я увернулся и, когда он уже приземлялся, поднырнул под него и принял на нож, распоров ему брюхо по всей длине. Но остатки стаи, два чёрных кавказских волкодава и белоснежный ирландец, набросились на нас. Да, мы одолели их. Вся свара длилась не больше минуты, и, когда минута эта истекла, четыре собачьих туши дергались в агонии на багряном от крови снегу. В крови был и я сам, весь, от пасти до когтей задних лап, в крови была Эми, и я метнулся к ней убедиться, что она жива.
В этот момент и появились люди. Два здоровяка из охраны её мужа с двустволками в руках. Я рванулся им навстречу, и тот, что шёл впереди, выстрелил в меня навскидку с двадцати шагов. Не думаю, что таков был приказ, любой бы опешил, увидев открывшуюся перед ним сцену - издыхающих псов и двух обнаженных, красных от крови полулюдей-полуволков. Заряд опалил мне бок, я зарычал и услышал, как сзади тонко и пронзительно заскулила Эми. Её лишь оцарапало, но я тогда этого не знал. Я взревел, оттолкнулся от земли и бросился на них. Всё произошло мгновенно, стрелявший не успел перезарядить ружьё, а второй выпалил уже по движущейся мишени и промазал. В пять прыжков я покрыл разделяющее нас расстояние. Я убил их. Задрал обоих так, как волк задирает овец.
Она умоляла меня скрыться, исчезнуть. Говорила, что меня не найдут, что за год или два дело закроют и спишут в архив. Что она дождётся меня, уйдёт от мужа и заберёт детей, что мы будем жить вместе, воспитаем волчат. Я обещал ей, сказал, что исчезну, чтобы вернуться через год и забрать её. Я знал, что это нереально и безнадёжно. Я не мог скрываться среди людей в сущности Виктора - убийцы двух человек. Я не мог уйти в лес и превратиться в Вика - моё тело для этого недостаточно приспособлено, да я бы и не выдержал. И тогда я решил перестать жить.
Мне не удалось и это. Человек Виктор справился бы с этой задачей, но не волк Вик. Теперь я завидовал тем, кто не стал жить перед лицом неизбежно надвигающегося безумия, когда их звериная сущность захлестнула человеческую прежде, чем они осознали себя не людьми. Я не мог жить, и я не смог умереть. У меня оставался единственный путь.
Я явился с повинной в отделение милиции, заявив, что убил двух вооружённых людей в порядке самообороны.
Меня закрыли в камеру, где я и провёл последние дни, вплоть до того, когда появились вы. Я рассказал вам эту историю так, как она есть, не приукрашивая и не выгораживая себя. Я надеюсь, я верю, что суд будет снисходителен ко мне. Что она дождётся меня. И теперь я, волк, спрашиваю вас, человека:
- Скажите, господин адвокат, какие у меня шансы?

Кто я? Этот вопрос задают себе ежедневно миллионы. Но это не единственный мой вопрос к Вселенной. Или к Богу? А существует ли Бог вообоще? Ещё один вопрос... Один из тех вопросов, на которые человечество вряд ли когда-нибудь найдёт ответы. Таких вопросов сотни, тысячи. Но самые распространённые из них связаны с Жизнью, Смертью и Самим собой. Хотя если трактовать третий вопрос по-другому - происхождение рода человеческого...

-------------------------------------------------------

Всё чаще я задаю себе вопрос - зачем мне жить? Зачем существовать в этом испорченом и отравленом грязью мире? Есть ли смысл в моей никчёмной жизни? Рядом со мной спит маленькая сестра. Маленький сопящий зверёк... Ей хорошо. Всего 4 года. Муки разума, волнующие меня ей не знакомы. Можно смело сказать, что она счастлива. А я... А мне чего-то не хватает... Чего-то, что подарит моей жизни искру... Заставит меня жить... Но уже поздно Это искать. Всё решено.

Five 5 Пять

Здравствуйте. Как ваши дела? Ничего, ничего, надеюсь, все скоро наладится. Мои как? Как видите. Но не стоит об этом. Лучше дайте вас спросить. Можно? Ну вот, спрашиваю: вы никогда не задавались вопросом «Что можно написать на этом листке бумаги за 5 минут?»
Нет? Ну и славно. А то я тут недавно им задался, благо свободного времени предоставилось много. И вот что я понял. Роман Толстого или Достоевского, пожалуй, не напишешь .Да и стоит ли? Когда у тебя в распоряжении всего лишь ручка, листок бумаги, и 5 минут, хочется написать что-нибудь действительно важное. Нет, не подумайте, я не хочу сказать, что Достоевский и Толстой плохие или неталантливые писатели. Совершенно так не думаю. По-моему, говорить об этом было бы полнейшим идиотизмом. Но я говорю не об этом – запомните эти слова.
Понимаете, когда хочется самому написать что-то важное, спор о талантливости или даже сама талантливость какого бы ни было писателя не поможет никаким образом. Зато вполне могут помочь ручка, листок бумаги и 5 минут. Самые лучшие помощники в таком деле, надо сказать. Но вот перед вами лежит эта самая ручка, этот самый листок бумаги и эти самые пять минут вроде как в вашем распоряжении. И тут происходит очень нехороший, но от этого не менее интересный момент. Когда вы уже вроде бы продумали свое желание , осознали его, переварили умом всю имеющуюся в распоряжении духовную пищу, и даже сделали из этого определенные выводы, неожиданно понимаете, что ничего важного написать и не можете. Совсем ничего. Ну, кто-нибудь, конечно, может сказать – «Для того, чтобы написать что-то важное, сраный выскочка, нужно долгие годы просидеть над фолиантами в и проштудировать уйму источников, а за 5 минут ты только хер с маслом и напишешь». Может быть, в этих словах и есть зерно истины, все может быть. Но все-таки, мне кажется, что ответ на этот вопрос не так уж и однозначен, как можно подумать с первого взгляда . 5 минут, 5 лет – не такая уж большая разница, если в голове гулко и пусто. Если все именно так – в любом случае ничего стоящего не напишешь. Еще хуже (а чаще всего именно так и бывает), когда в голове гулко и полно; ведь если в ней смешались: эйдосы Платона и субстанция Аристотеля, бихевиоризм и фатализм, экзистенциализм и солипсизм, и все это заполняет пространство, в котором мысль может и должна при отсутствии этих раздражителей осознавать себя – тогда точно ничего не напишешь и более того – ничего и не услышишь даже. Ведь для того чтобы нечто было услышано, нужна тишина, полная и абсолютная, хотя бы на одно мгновение. Она просто необходима, поверьте мне. Но какая тут тишина, если Платон возвещает о калогокатии, схоластики выкрикивают что-то вроде «Modus ponens, Modus tollens, эгэгей !», Ницше утверждает, что Бог умер, а заправляют этим нестройным многоголосием архетипы Юнга. Веселая картина, не находите? Потому, наверное, и не получается у меня написать на этом листке ничего важного, что не умею слушать. Ох, если бы я бы смог заставить себя заткнутся хоть на одну секунду, какие бы великие переспе… Ну да ладно, у вас усталый вид, а значит, пора заканчивать эту рефлексию среднерусского интеллигента, вечно грустного, вечно неопределенного возраста и вечно пьяного. Только скажу напоследок: «Пожалуйста, хоть вы чего-нибудь напишите. Не оставаться же листку пустым».
Но постойте! Я боюсь, вы меня неправильно поняли Прежде чем говорить «Вот мудак!» и хлопать дверью, послушайте еще чуть-чуть . Вы похоже подумали, что здесь говорится об обычном листке, обычной ручке и обычных 5 минутах. Об этом подумали? Я так и знал. «Нет, и еще раз нет» - говорю вам. Написать на обычном бумажном листке слово из трех букв, сложить листок самолетиком и пустить его летать по комнате может каждый. Вы, мне кажется, можете. Но речь не об этом, ни даже о Толстом и Достоевском ( о чем я намекал, но вы, разумеется, забыли), ни о Платоне и Аристотеле, ни о ком из них не шла речь. Она шла только о вас, потому что я говорил и говорю лишь про одну великую книгу. Буквы в этой чудесной книге не мертвые символы, но ваши душевные порывы и желания; слова и предложения в ней – ваши идеи, которые поддерживают эти непостоянные порывы и не дают им угаснуть, как вовремя налитая вода не дает завянуть цветкам, а главы этой книги, они же и главы вашего пути – это деяния, ваши, если вы еще не поняли, деяния . Вы думаете, такой книги не существует? Спешу вас разубедить, потому что сейчас я держу ее в руках. Вот, посмотрите. Она, конечно, у каждого своя, но это по сути одна и та же книга, пусть и отпечатанная в различных изданиях. Книга Жизни - так я ее называю Но моя Книга ( не знаю как ваша) пока что пустая. Вот это и есть то единственное, что меня на самом деле беспокоит. Ни глобальное потепление, ни очередной экономический кризис, ни постоянные людские пробки в московском метро на кольцевой линии – ничего из этого не трогает меня так, как эта маленькая книжечка, которая несмотря на кажущиеся мне титаническими усилия не хочет становится заполненной. Представляете, не одной буковки, полностью чистая. Полностью. А у меня осталось, по моим ощущениям, не более 5 минут, чтобы ее заполнить
Ну вот, теперь, когда вы поняли суть моей проблемы, можете с полным правом уходить, можете даже хлопнуть дверью на прощанье . Хлопнули? Ну вот и хорошо. Теперь за работу.